По крутому склону к поклонному кресту я поднимался отчего-то легко, будто и не было со мной наполненной под горлышко пятилитровой бутыли. «Святая вода сама себя несет», — часто слышал я от паломниц, которые с Великой всегда воду несли, да не по одной полторашке, а по две или три…
Раннее утро на берегу Великой. И литургия тоже ранняя, без архиерейского служения. Но на поляне перед бревенчатым алтарным храмом, врата которого широко распахнуты, такое множество народу, что яблоку негде упасть. Слева и справа у сложенных из гладких оцилиндрованных бревен стен церкви под натянутыми навесами установлены раскладные походные аналои. У каждого — по священнику, к каждому — немаленькая очередь исповедников.
Кто-то неслышно, “про себя”, читает каноны, кто-то беззвучно дочитывает Последование ко Святому причастию, держа перед глазами раскрытый молитвослов, кто-то просто стоит, отрешенно глядя поверх голов находящихся перед ним. Женщина в серой ветровке останавливается рядом, спрашивает: “Вы на исповедь?”, но очередь не занимает. Смирение присутствует, но и волнение есть: очередь-то почти не движется. А литургия разгорается: об оглашенных уже сказано, “Да Господь помилует их” произнесено, и, обращаясь к тем, кто мог бы считать себя верными, дьякон возглашает: “Премудрость. ПрОсти”, открывая нужную страницу большой книги в золотом переплете, читает: “Во время оно рече Господь…” Так дело пойдёт, и Херувимскую споют, и дискос с чашей вынесут, и Символ веры зазвучит речитативом…
У походного аналоя
— Да что она всю жизнь свою пересказывает? — вдруг проявляет нетерпение женщина в серой ветровке, так и не занявшая очередь. “А хоть бы и всю”, — мысленно заступаюсь за исповедницу, которая нескончаемо долго, как может показаться со стороны, беседует у аналоя со священником, не прерывающим её речей. Когда ещё доведётся прийти сюда, когда так доверительно откроется душа, истосковавшаяся по молчаливому пониманию, непоказному, искреннему участию? Разве что через год, да и то если соберётся снова в неблизкую эту дорогу, одолеет нелегкий этот путь вместе со всеми, себя преодолеет и достигнет опять берега Великой реки, чтобы прийти ранним росным июньским утром к стене алтарной церкви, у которой расставлены уже походные аналои, а пришедшие вместе с ней люди уже ждут своей очереди на исповедь…
Женщине в легкой серой куртке ждать некогда. Подхваченная слухом, что где-то там, на той стороне, у другой храмовой стены, очередей нет, она исчезает на какое-то время, потом опять появляется, немножко разочарованная результатами своего хождения вокруг да около. И вдруг опять оживает: “О, отец Иоанн…”, замечая, что к одиноко стоявшему у самого угла церкви раскладному аналою с темно-синим бархатным верхом подходит коренастый чернобородый священник. Она устремляется к нему, как к давнему знакомому, потом отступает, будто встретившись с непреодолимым препятствием. Дождь накрапывает, а она сбрасывает с головы капюшон серой куртки, тут же накидывая на свои светлые вьющиеся волосы тонкий белый платок. Видимо, бывала уже на его службах в истобенском храме, знает строгость к тем, кто вот так заполошно подлетает за благословением или к исповеди приступает, толком не подготовившись.
А я впервые увидел его в Черногории. Оба вятские, мы приехали туда в составе небольшой группы в паломническую поездку. Он тогда был ещё дьяконом, и выпало ему послужить в Будве в храме Святой Троицы, где на начало литургии как раз своего, черногорского, дьякона и не оказалось. О, какая это знатная была служба, какая дивная! Священник на сербском служит, наш дьякон на русском, певчие греческие слова в свои песнопения вплетают. А душа внимает всему, всё понимает и чувствует.
Потом гуляли в Старом городе, шли по набережной и заглянули в кафе перекусить. Когда на нашем столе появились рюмочки, он с соседнего в шутку поинтересовался: “На ход ноги?” И не было в его словах осуждения, он нас не поддерживал и не укорял, но иронично-вопросительная эта интонация была куда поучительнее любых нотаций. А потом поезд, возвращавший нас на родину, остановился где-то под Костромой. Народ потянулся на перрон, где торжище бушевало. А дьякон Иоанн, глядя на всё это из вагонного окна, вдруг сказал: “Мы мертвы для Царствия Небесного”. Будто услышав мои давние мысли о том, почему “Мертвые души” Гоголя так называются, он не говорил, до какой низости может дойти человек, не исследовал взаимоотношения продавцов и покупателей умерших крепостных крестьян, сосчитанных подушно. Просто сказал: “Наши души мертвы для Царствия Небесного”, предоставив мне, ещё пребывавшему в заблуждении, что не образы жадности, торгашества, лености душевной главное в той гоголевской поэме, а поэтическое неостановимое движение: “Птица-тройка, кто тебя выдумал? Кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дорога дрогнула да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход”, уже понимать — всё же рядом: Коробочка, Ноздрев, Собакевич, Плюшкин — и мы, все мы, оставшиеся на перроне, сидящие в поезде, как Чичиков в кибитке. Вот только что стояли, глазели, осматривались, а, как “заливается уже чудным звоном колокольчик, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух”, прослушали. И как “летит всё мимо, что ни есть на земле, и вдали уже видно, как что-то пылит”, просмотрели. Поезд набирал ход, а припоминалось ли — кстати или некстати — гоголевское: “Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? …Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…”
А куда я тороплюсь, молча пересекая пространство, отделяющее нашу очередь от угла храма, у которого отец Иоанн выкладывает из походной сумки на темно-синюю поверхность раскладного аналоя Евангелие и крест, туго повязывает поручи поверх рукавов ризы? Будет исповедь? Должна быть. А очереди нет? Кажется, нет, только женщина в серой куртке в отдалении стоит, не уходит, теребя концы своего тонкого белого платочка. Делаю шаг поближе к батюшке, будто обозначая, что я к нему первый. Он замечает меня, но к исповеди не приглашает, неспешно завершая приготовления к ней. А ещё на шаг приближаюсь, ещё на шаг — и вдруг слышу: “Бог здесь!” Это отец Иоанн говорит, еще раз поправив поручи на рукавах, крест и Евангелие на аналое. Говорит так твердо и неопровержимо, что сомнений не возникает: этот черноволосый коренастый священник, чем-то похожий на крестьянина, до 36 лет работавший в городском телеателье мастером по ремонту телевизоров, а потом вдруг резко поменявший свою судьбу и поступивший в Вятское духовное училище, после его окончания служивший долгое время дьяконом в одном из храмов в Кирове, а после принятия священнического сана назначенный служить в Троицком храме огуречной столицы Вятского края — села Истобенского, здесь, на берегу Великой реки, не просто говорит: “Бог здесь”, он видит воочию Неизреченную Сущность Его. И будто отступает в сторону, оставляя приступающего к исповеди наедине с Создателем…
Так и должно быть: воцерковленные люди знают, что священник на исповеди только свидетель, а каемся в грехах мы перед Всевышним, повторяя смиренно: “Грешны, Господи…”, а не скороговоркой говоря: “Извините, батюшка…” И я знал, горячо доказывал порой выбравшим своего духовника, что всё равно, к какому священнику идти, раз Богу исповедуемся. И, читая молитвенное правило, столько раз шептал: “Сподоби, мя, Господи, ныне возлюбити Тя, яко возлюбих иногда тот самый грех и паки поработати Тебе без лености тощно, яко же поработах прежде сатане льстивому…” Но чтобы вот так: “Бог здесь”, а я, пропахший дешевым дезодорантом от комаров, стою в полушаге от аналоя в грязных, промокших от утренней росы и накропавшего было дождика полуботинках, и всё нукаю, нукаю, нукаю: “Ну, сквернословил, ну, осуждал, ну, согрешал ведением и не ведением…” “Не нукай”, — одернул меня батюшка и раз, и два, а потом вздохнул устало и накрыл золотой полоской епитрахили с головой; так же твердо и отчетливо, как говорил: “Бог здесь”, произнес слова разрешительной молитвы: “Аз недостойный иерей волею, данной мне Богом, отпускаю грехи твои, Николай, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь”…
И оказался я там, где священник с чашей говорил: “Те, кто был на исповеди и получил благословение, повторяйте за мной слова молитвы: “Верую, Господи, и исповедую, яко Ты есть воистину Христос, Сын Бога Живаго…”, где певчие вторили: “Тела Христова приимите, источник безсмертнаго живого вкусите”, где все шли к причастию и я шёл со всеми. А потом стоял на берегу уже освященной реки и, наблюдая обряд крещения, видел, как батюшка, стоявший по колено в воде с кисточкой в руках, передал двух помазанных младенцев стоявшему рядом высокому парню, тоже только что помазанному, а тот, бережно приняв, как драгоценный груз, детишек, сначала троекратно окунул их разом в воды Великой реки, а потом, вернув священнику, окунулся и сам.
Потом, когда обряд закончился, крещенный в Великой парень вышел на берег и с видимым любопытством стал наблюдать, как вздумавшая самостоятельно окунуться девушка в длинной белой рубахе дошла по мелководью до середины реки, так ни разу и не погрузившись в ее воды с головой. Так она шла и шла, пока, будто обессилев, не упала на колени и не уткнулась головой в песчаный берег. И пробила ее истерика, и хохотала она так, что стоявшие неподалеку всезнающие женщины констатировали как факт: “Это из неё бесы выходят”. А когда девушка успокоилась и поднялась с колен, поставили новый диагноз: “Это её Бог утишил”. А парень подошёл, обнял её как-то целомудренно, почти по-братски, и просто, обыденно сказал: “Я дважды крестным стал отцом, когда крестился на Великой”. Девушка посмотрела ему в глаза и прошептала: “Стихи…”
А облако плывёт
Я шёл по берегу к источнику, удивляясь тому, что бесследно исчезли после причастия мои малодушные размышления о том, как же мала моя вера, если “поплыл” я после твердых и непререкаемых слов отца Иоанна: “Бог здесь”, если не видел я Того, Кого лицезрел перешагнувший сорокалетний рубеж священник. Туман, с ночи опустившийся плотным белым покрывалом на землю, уже рассеялся. День наполнился солнечным светом, пропитался его мягким теплом. А вода в источнике холодная, пальцы свело, пока набирал пятилитровую бутыль. Но зато почти до конца выслушал историю про внука, которую одна женщина рассказывала другой:
— Я подарила ему на день рождения православный букварь. И так ему этот подарок понравился, что он буквально засыпал и просыпался с ним. А молитву Георгию Победоносцу даже выписал и положил в ранец своему соседу по парте. Тот, оказывается, обижал нашего Ванечку. Я не знала, а отец знал и всё предлагал: “Давай в карате запишу или в бокс — за километр обходить будут”.
А Ванечка ни в какую секцию записываться не стал, а всю надежду положил на Бога и святых Его.
— Помог святой Георгий-то? — поинтересовалась слушательница.
— Ещё как! Теперь Ванюша в классе главный консультант по иконам святых угодников и великомучеников, которым свечки нужно в храме ставить, чтобы контрольную написать на хорошую оценку.
По крутому склону к поклонному кресту я поднимался отчего-то легко, будто и не было со мной наполненной под горлышко пятилитровой бутыли. “Святая вода сама себя несет”, — часто слышал я от паломниц, которые с Великой всегда воду несли, да не по одной полторашке, а по две или три. Теперь на своем опыте испытал, буду знать. Постоял, приложился ко кресту, опять постоял. Пошёл в село, к Преображенскому храму. А там акафист святителю Николаю поют, и икона, с которой крестный ход пришел и которая недавно ещё на берегу была, уже здесь. Распев дивный, многоголосный, слаженный. “Радуйся, Николае, великий чудотворче”. На берег вернулся к ближе к вечеру, когда у купели уже не было никого. Может, закрыто? Толкнул дверь, она легко открылась. Прошёл внутрь — никого, что удивительно, — обычно здесь тесновато бывает. Присел на лавочку, потихоньку раздеваюсь, чтобы окунуться. И вдруг слышу: “Добрый вечер!” Оглядел помещение — опять никого, один я одинешенек. Только одежда чья-то на скамеечке аккуратно сложена да тросточка — такие болящие ногами “подружкой” называют.
Иду к купели, шлёпая босыми ногами по мокрому полу, подхожу к лестнице, на первую ступеньку ступаю — и вдруг вижу: у дальней стены по плечи в воде немолодой человек стоит, смотрит на меня недоуменно. “Здравствуйте”, — ответно приветствую я с опозданием и от лестницы отхожу, чтобы выход ему освободить. А он выходит не сразу, окунается неспешно, так же неспешно, чуть не вплавь одолевает водную поверхность от стенки к стенке, потом цепляется за поручни, по ступенькам топ-топ — и наружу. Ну, думаю, всё, моя очередь. Ан нет, он от купели не отходит, крестится на бумажную иконку на стене, шепчет слова молитвы — и снова к воде. “До трех раз мне еще дважды осталось”, — говорит он мне мимоходом, но вполне вежливо. “Подожду, — ответствую я, — ничего страшного”. Рубашку на плечи накинул, на лавочку присел, чтоб над душой у человека не стоять. Молчаливый купальщик ещё дважды заходил в воду и выходил, пока не завершил свой обряд, всё так же стоя лицом к бумажной иконе на стене, шепча слова тропаря и крестясь. “Молодец, — подумалось мне, — наизусть знает. А я…» А что я? Вот купель, вот лестница, вперёд, — моя очередь. Спускаюсь по сырым, скользким ступеням, шепча на ходу: «Во имя Отца, и Сына и Святаго Духа”, крещусь меленько трижды — и, раз-два-три, с головой в холодную прозрачную воду, почему-то зажмурив глаза и перильце лесенки из руки не выпуская.
— Ну, слава богу, хоть так, — говорю, уже покинув купель и одеваясь. — А то с зимы не бывал. По морозу, случалось, окунался, а летом — прямо малодушие какое-то…
— Да, — говорит мой сосед, медленно зашнуровывая ортопедические ботинки. — Малодушия у нас хватает. Вот меня взять: молитв не знаю, в храме себя вести не умею, все мне скучно, непонятно. Ладно в купель стал ходить недавно. А так малодушие, одно малодушие. А был бы отец, стеганул как следует — и никакого потакания слабостям духа… Да нет отца, нет. А малодушие тут как тут…
— А в купель издалека ходишь?
— Километров за пять. Не могу без Великой. Знаю, что течет она, несет свои воды одна, без меня, и не сидится мне дома. А приду, приковыляю с “подружкой”, посижу на берегу — и в купель. И так хорошо, спокойно на душе. Мама здесь училась в начальной школе, по сорок пять верст ходила из дому, пока дядя Матвей не определил её на жительство у уборщицы той же самой школы. Ну как определил? Привёл, поставил мешок картошки в углу — и был таков. А тетка-уборщица растолкает заспанную ученицу утром, сварит три картофелины, да вечером три, на сон грядущий. Так жизнь и шла, не моя, конечно, мамина. Она уж потом мне о детстве своём на Великой рассказывала, и так мне сюда захотелось, так захотелось. Хожу вот теперь, ковыляю, когда здоровье позволяет. Синь в тихих небесах, течёт Великая река, несёт согретые талым снегом воды между вятских увалов. И крестный ход идёт к ней, как праздник, который всегда приближается. А тебе нужно только его встретить. Бежать по зеленеющему откосу, что самой кромкой касается неба, и, легко оттолкнувшись от земли, лететь навстречу облакам, этому вечному движению, чем-то напоминающему крестный ход, праздник, который всегда приближается…
— Ну да, — говорю я, — мы же, как вернёмся, сразу о следующем крестном ходе думать начинаем: как пойдем на Великую, как пойдем…
— А я в крестном ходе так ни разу и не был. Только встречаю, когда здоровье позволяет. А встречу, приду с ним на берег — и слышу: “Бог здесь…”
Он ещё одевался, когда я вышел из купели. И снова шёл по берегу Великой реки, смотрел в даль заречную и видел одинокое облако, плывущее навстречу. Я видел такое в Иерусалиме в первое утро на Святой земле. Проснулся, подошёл к окну: облако плывёт, одно на весь небосклон. “Ну облако и облако, — подумал я спросонок, — плывёт и плывёт”. И тут оно растаяло, будто растворилось. Но вскоре опять появилось, в тех же формах, в тех же цветах, подсвеченное солнцем. И только тогда до меня дошло, что частичку того большого фаворского облака, что останавливается над горой Преображения Господня, довелось мне увидеть. Да не сразу рассмотреть и понять не сразу. А теперь понимаю: Отец есть, Бог здесь.
